Неточные совпадения
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба — с подпоркою,
Как нищий с костылем,
А с крыш солома скормлена
Скоту.
Стоят, как остовы,
Убогие дома.
Ненастной, поздней
осеньюТак смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях — работает.
Заметив за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
И еще, полный недоумения, неподвижно
стою я, а уже главу
осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством.
Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Уж небо
осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.
Климу стало неловко. От выпитой водки и странных стихов дьякона он вдруг почувствовал прилив грусти: прозрачная и легкая, как синий воздух солнечного дня поздней
осени, она, не отягощая, вызывала желание говорить всем приятные слова. Он и говорил,
стоя с рюмкой в руках против дьякона, который, согнувшись, смотрел под ноги ему.
И недели три Илюша гостит дома, а там, смотришь, до Страстной недели уж недалеко, а там и праздник, а там кто-нибудь в семействе почему-то решит, что на Фоминой неделе не учатся; до лета остается недели две — не
стоит ездить, а летом и сам немец отдыхает, так уж лучше до
осени отложить.
Все эти последние дни
стояло яркое, высокое, весеннее солнце, и я все припоминал про себя то солнечное утро, когда мы, прошлою
осенью, шли с нею по улице, оба радуясь и надеясь и любя друг друга.
Начиналась уж
осень, хотя еще
стоял август.
Время
стояло позднее, осеннее, но было еще настолько тепло, что люди шли в одних фуфайках. По утрам бывали заморозки, но днем температура опять поднималась до +4 и 5°С. Длинная и теплая
осень является отличительной чертой Зауссурийского края.
Погода эти дни
стояла переменная: дули резкие западные ветры; ночи стали прохладные; приближалась
осень.
В день унылый,
В глухую
осень, одинок,
Стоял я у твоей могилы
И все опомниться не мог.
— Нет, оттепелей не будет; это уж я замечал. Коли
осень студеная
стоит да снег раньше ноября выпал — стало быть, и санный путь установится сразу.
—
Осенью в Москву поеду и закажу у мадам Сихлер два платья. Это будет рублей пятьсот
стоить, а на остальные брильянтиков куплю.
На другой день, ранним утром, началась казнь. На дворе
стояла уже глубокая
осень, и Улиту, почти окостеневшую от ночи, проведенной в «холодной», поставили перед крыльцом, на одном из приступков которого сидел барин, на этот раз еще трезвый, и курил трубку. В виду крыльца, на мокрой траве, была разостлана рогожа.
Извозчик в трактире и питается и согревается. Другого отдыха, другой еды у него нет. Жизнь всухомятку. Чай да требуха с огурцами. Изредка стакан водки, но никогда — пьянства. Раза два в день, а в мороз и три, питается и погреется зимой или высушит на себе мокрое платье
осенью, и все это удовольствие
стоит ему шестнадцать копеек: пять копеек чай, на гривенник снеди до отвала, а копейку дворнику за то, что лошадь напоит да у колоды приглядит.
И вдруг я проснулся. Начинало светать. Это было ранней весной, снег еще не весь стаял, погода
стояла пасмурная, слякотная, похожая более на
осень. В окна тускло, почти враждебно глядели мутные сумерки; освоившись с ними, я разглядел постель Бродского. На ней никого не было. Не было также и чемодана, который мы вчера укладывали с ним вместе. А в груди у меня
стояло что-то теплое от недавнего счастливого сна. И контраст этого сна сразу подчеркнул для меня все значение моей потери.
Стояла осень, и рабочих на месте нельзя было достать ни за какие деньги, пока не кончится уборка хлеба.
В отношении к охоте огромные реки решительно невыгодны: полая вода так долго
стоит на низких местах, затопив десятки верст луговой стороны, что уже вся птица давно сидит на гнездах, когда вода пойдет на убыль. Весной, по краям разливов только, держатся утки и кулики, да
осенью пролетные стаи, собираясь в дальний поход, появляются по голым берегам больших рек, и то на самое короткое время. Все это для стрельбы не представляет никаких удобств.
Прошло два года. На дворе
стояла сырая, ненастная
осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
Деревья еще
стояли зелеными, но в запахе воздуха, листьев и травы уже слегка чувствовался, точно издали, нежный, меланхолический и в то же время очаровательный запах приближающейся
осени.
Октябрь уж начался, и признаки
осени выказывались довольно явственно. Несколько дней сряду
стояла переменная погода, солнце показывалось накоротке, и ежели не наступили настоящие холода, то в воздухе уже чувствовалась порядочная сырость. Тянуло на север, в печное тепло, за двойные рамы, в страну пирогов с грибами и держания языков за зубами… Хорошо там!
Зала была оклеена какими-то удивительно приятного цвета обоями; в углу
стоял мраморный камин с бронзовыми украшениями и с своими обычными принадлежностями, у которых ручки были позолочены. Через тяжелую драпировку виднелось, что в гостиной была поставлена целая роща кактусов, бананов, олеандров, и все они затейливо
осеняли стоявшую промеж них разнообразнейших форм мебель. У директора была квартира казенная и на казенный счет меблируемая.
К тому же дело происходило
осенью, в самый разгар хозяйственных итогов, а между тем время
стояло ненастное и полагало невольный предел усердию Арины Петровны.
На дворе
стоял уж ноябрь в начале, но
осень в этот год была особенно продолжительна, и морозы еще не наступали.
Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя, начал молиться: нагой, позолоченный солнцем,
стоял лицом на восток, прижав руки к груди, не часто, истово
осенял себя крестом, вздёргивал голову и сгибал спину, а на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех с добрым утром и, опустившись на песок, удовлетворённо сказал...
За окном
стояли позолоченные
осенью деревья — клён, одетый красными листьями, липы в жёлтых звёздах, качались алые гроздья рябины и толстые бледно-зелёные стебли просвирняка, покрытые увядшим листом, точно кусками разноцветного шёлка. Струился запах созревших анисовых яблок, укропа и взрытой земли. В монастыре, на огородах, был слышен смех и весёлые крики.
Стояла глубокая
осень; по ночам земля крепко промерзала.
С весны щуки берут мало на жерлицы, летом же подпадают они около трав, в которых обыкновенно
стоят, подстерегая мелкую рыбу, но всего лучше удить их
осенью: [Это говорится про Оренбургскую губернию: там величайшая редкость, если щука возьмет даже летом или
осенью на белого червя (сальника); хотя редко, но иногда берет она на раковую шейку; на земляного же и навозного червя — никогда.
На другой же день можно было видеть, как тетка Анна и молоденькая сноха ее перемывали горшки и корчаги и как после этого обе стучали вальками на берегу ручья. Глеб, который не без причины жаловался на потерянное время — время подходило к
осени и пора
стояла, следовательно, рабочая, — вышел к лодкам, когда на бледнеющем востоке не успели еще погаснуть звезды. За час до восхода он, Захар и Гришка были на Оке.
Словом сказать,
стоит только оплошать — и крепостное право вновь
осенит нас крылом своим. Но какое это будет жалкое, обтрепанное крепостное право! Парки вырублены, соловьи улетели, старая Анфиса давно свезена на погост. Ни волнующихся нив, ни синеющих вдали лесов, ни троек с малиновым звоном, ни кучеров в канаусовых рубашках и плисовых безрукавках — ничего нет! Одни оголтелые Дракины, голодные, алчущие и озлобленные, образовали союз, с целью рыскать по обездоленным палестинам, хватать, ловить…
Кузница
стояла на краю неглубокого оврага; на дне его, в кустах ивняка, Евсей проводил всё свободное время весной, летом и
осенью. В овраге было мирно, как в церкви, щебетали птицы, гудели пчёлы и шмели. Мальчик сидел там, покачиваясь, и думал о чём-то, крепко закрыв глаза, или бродил в кустах, прислушиваясь к шуму в кузнице, и когда чувствовал, что дядя один там, вылезал к нему.
Но когда совсем облаченный архиерей, взойдя на амвон, повернулся лицом к народу и с словами «призри, виждь и посети»
осенил людей пылающими свечами, скромный белый чепец Ольги Федотовны вдруг очутился вровень с нашими детскими головами. Она
стояла на коленях и, скрестив на груди свои маленькие ручки, глазами ангела глядела в небо и шептала...
Поздней
осенью она опять вернется и опять будет
стоять в уголку, в накуренной комнате, и ее лицо с пепельными волосами, закрывающими часть лба и маленькие уши (я это успел заметить), будет светить мне сквозь табачный дым и шумные споры. И я представлял себе, как она опять протянет мне руку, скажет «здравствуйте» и назовет мою фамилию. И я непременно при случае спрошу у нее, что она видела на Волге…
В строгом смысле человек с десять, разумеется в том числе и я, не
стоили этого назначения по неимению достаточных знаний и по молодости; не говорю уже о том, что никто не знал по-латыни и весьма немногие знали немецкий язык, а с будущей
осени надобно было слушать некоторые лекции на латинском и немецком языках.
Дьячковская избушка
стояла недалеко от церкви, и Арефа прошел к ней огородом.
Осенью прошлого года схватил его игумен Моисей, и с тех пор Арефа не бывал дома. Без него дьячиха управлялась одна, и все у ней было в порядке: капуста, горох, репа. С Охоней она и гряды копала, и в поле управлялась. Первым встретил дьячка верный пес Орешко: он сначала залаял на хозяина, а потом завизжал и бросился лизать хозяйские руки. На его визг выскочила дьячиха и по обычаю повалилась мужу в ноги.
— Понял! — откусил Данила. Он подумал. — Ох, хороша штучка есть, — начал он. Опять Евгений покраснел. — Хороша штучка. Изволите видеть, выдали ее по
осени, — Данила стал шептать, — а он ничего не может сделать. Ведь это на охотника что
стоит.
Тогда
стояла осень с своею грустно-сырою погодою, грязью и туманом.
Осень здесь ужасная, темная, слезливая, завывающая: точно над кладбищем стон
стоит.
Идет
осень. Вода холодеет. Пока ловится только маленькая рыба в мережки, в эти большие вазы из сетки, которые прямо с лодки сбрасываются на дно. Но вот раздается слух о том, что Юра Паратино оснастил свой баркас и отправил его на место между мысом Айя и Ласпи, туда, где
стоит его макрельный завод.
Лес
осенью был еще красивее, чем летом: темная зелень елей и пихт блестела особенной свежестью; трепетная осина, вся осыпанная желтыми и красными листьями,
стояла точно во сне и тихо-тихо шелестела умиравшею листвой, в которой червонным золотом играли лучи осеннего солнца; какие-то птички весело перекликались по сторонам дороги; шальной заяц выскакивал из-за кустов, вставал на задние лапы и без оглядки летел к ближайшему лесу.
— Ей ладно, зазнаваться-то, — говорила Галактионовна каким-то совершенно особенным тоном, точно ручеек журчит: она в разговорах Галактионовны означало Фатевну: — Она купит по
осени, как снег выпадет, возов пятьдесят муки по тридцать пять копеек за пуд, а весной да летом продает пуд по семьдесят копеек. [Эти цены
стояли до проведения Уральской железной дороги, а теперь в Пеньковке пуд ржаной муки
стоит 1 р. 30 к. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)]
Хоть в это время наступила уже
осень, и морозцы
стояли порядочные, но он не чувствовал даже холода.
Это был приказчик из дворовых, бритый, в длинном сюртуке (особого приказчицкого покроя), который вечером,
осенью,
стоял с докладом перед своею барыней.
Осенью над городом неделями
стоят серые тучи, поливая крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги, вода реки становится рыжей и сердитой; городок замирает, люди выходят на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
Отшатнулся я от окна, отошел к сторонке…
Осенью дело это было. Ночь
стояла звездная да темная. Никогда мне, кажется, ночи этой не забыть будет. Речка эта плещется, тайга шумит, а сам я точно во сне. Сел на бережку, на траве, дрожу весь… Господи!..
— У нас обитель небольшая, всей братии семь человек, а я, значит, восьмой, — заговорил брат Павлин уже без смущения. — И обител совсем особенная… совсем в болоте
стоит, в водополы или
осенью недель по шести ни пройти, ни проехать. Даже на лодках нет ходу…
Эти двуличные, печальные и смешные дела быстро забывались нами в торопливой работе, всё более широко разгоравшейся с каждым днём. И всё ярче пламенели вокруг нас леса в пёстрых красках урядливой
осени. Уже дня по два и по три кряду над округой неподвижно
стояли серые, скупые облака, точно смёрзлись они над землёю ледяным сводом, холодно думая — не пора ли одеть её в белые одежды снега?
На нем был черный фрак, побелевший уже по швам; панталоны летние (хотя на дворе
стояла уже глубокая
осень); под истертым черным галстуком на желтоватой манишке блестел фальшивый алмаз; шершавая шляпа, казалось, видала и вёдро и ненастье.
Перед самым окном
стоял тополь с ободранною мочалившеюся корою, уже окрашенной
осенью, а за ним, спокойная и сонная, лежала под солнцем площадь.
Была глубокая
осень, когда Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие. Моросил мелкий дождик пополам со снегом; ветер низко гнал серые клочковатые тучи. Ей казалось, что они охватывают ее. Деревья уже оголились и представлялись какими-то безобразными мертвецами. Только на соснах да на елях
стояли темно-зеленые хвои. Угрюмо смотрели деревья на пальму. «Замерзнешь! — как будто говорили они ей. — Ты не знаешь, что такое мороз. Ты не умеешь терпеть. Зачем ты вышла из своей теплицы?»